Дикие растения Палестины

Видеоэссе «Дикие растения Палестины» (2018) живущего в Нидерландах палестинского художника Алаа Абу Асада рассказывает об исследовательских экспедициях по изучению палестинской флоры. Фильм можно было посмотреть на (EE) Films с 11 по 22 декабря. В беседе с режиссером редакторы EastEast Оля Корсун и Константин Корягин обсуждают методы критического прочтения фотографических изображений, ограничения визуальных репрезентаций ландшафта, ошибки как часть творческого языка и силу, которую таит в себе красота.

EASTEAST: В качестве одного из основных элементов своего фильма вы выбираете, казалось бы, безмятежные, мирные изображения цветов и пейзажей, а вслед за этим пытаетесь раскрыть скрывающиеся за ними властные отношения. Какие средства вы используете для того, чтобы понять, что стоит за этими образами?

АЛАА АБУ АСАД:Слово «мирный» в вашем вопросе меня зацепило. Что вы под ним подразумеваете? Вы имеете в виду что «мирный» — это «нейтральный»? Но я не уверен, что нейтральные образы вообще существуют. Вопрос во взгляде. Ведь можно долго смотреть на самые заряженные образы и ничего не чувствовать. И наоборот, можно взглянуть на самое прекрасное изображение и увидеть в нем политический заряд, почувствовать что-то, что делает его очень весомым. Это наводит меня на мысль о критическом осмыслении изображений.

Я много лет учился фотографии. Обучение фотографа заключается не только в фиксировании или производстве изображений, но и в том, как на них смотреть, как заглядывать за их поверхности и пределы. По сути, это означает не просто смотреть на то, что изображено на фотографии, а идти дальше, раскладывать ее на части: на фотографа, субъекта и на объект, место, где она была сделана, обращать внимание на то, где и когда она была опубликована, кем и как она используется, кто имеет право ей пользоваться, у кого есть к ней доступ, а у кого нет, что она нам сообщает, а что умалчивает. И, самое главное, нельзя забывать, что изображения и фотографии сами по себе — это очень избирательное отражение действительности: они по определению фокусируются на какой-то одной детали более обширной реальности. Я подхожу к разбору и показу каждого изображения именно с такой точки зрения.

EE:Какую роль в этой работе играют оговорки и повторы в закадровом тексте? Вы хотите с их помощью проявить бреши в самой речи, уйти от позиции эксперта, или это что–то еще?

AA:  Я начал [работать] с английским, потому что в культурной сфере все мы так или иначе им пользуемся. Английский сейчас доминирует, но для меня это не родной язык, а что-то, с чем я столкнулся позднее. Я всегда перевожу, двигаюсь между языками, используя мой родной язык — палестинский арабскийпалестинский арабскийАлаа родился в Назарете и говорит на сиро-палестинском диалекте арабского языка. На нем говорят в Леванте: в Сирии, Иордании, Ливане, Палестине, Израиле и на юге Турции. — как якорь. Субтитры — это часть изображения, они здесь не просто для того, чтобы облегчить восприятие [закадрового] текста. Субтитры следуют за заиканиями и неоднозначностями, иногда я могу просто неправильно что-то прочесть. Например, я сказал не «Западный берег», а «палестинский». Но я сохраняю эти моменты, потому что в них возникает что-то новое. Перевод не автоматичен; если вам это нужно, то он может стать творческим инструментом. В итоге все это становится частью эстетического восприятия изображения. Поэтому я сохранил эти провалы и нюансы и в субтитрах, и в закадровом голосе.

Я не уверен, что нейтральные образы вообще существуют

EE: Считаете ли вы, что «красота», нечто эстетизированное, может иметь эмансипационный потенциал и дать зрителю какой-то импульс? Нужно ли нам держаться подальше от всего эстетизированного, или мы можем найти к этому подходы, которые противостоят проблеме «убаюкивающей» красоты?

AA: Ну, лично у меня нет никаких проблем с красотами. Честно говоря, я думаю, что они правда способны придавать зрителю сил. И когда красота политизируется или появляется в поле эстетики, то до тех пор, пока вы готовы ее отстаивать, вам не нужно стесняться того, что вы хотите с ее помощью сообщить. Если честно, после нескольких лет обучения фотографии я столкнулся с тем, что не мог больше получать от изображений удовольствие — я начал видеть их только критически. Мне пришлось заново учиться наслаждаться фотографиями и фильмами, погружаться в них. Я думаю, что получать удовольствие от того, что ты видишь, очень важно и может дать много сил, потому что это работа души. Изображение воздействует на ваши эмоции, на то, что и как вы чувствуете.

Другое дело, что красота и декоративная символика тоже обладают властью. Если вы посмотрите на палестинскую вышивку — в основном над ней работают женщины, — то эти узоры действительно обладают определенным значением. Они не просто красивы. И каждое из этих значений может нести исторические, политические, социальные, экологические, географические и прочие смыслы. Так что в красоте есть сила, и мы не должны ее сторониться, а должны быть готовы за нее бороться. Почему то, на что мы вынуждены смотреть, обязательно должно быть отторгающим и печальным, от чего ничего кроме слез и раздражения не дождешься? В красоте и природе можно черпать силы.

EE: В конце своего эссе вы спрашиваете, может ли образ палестинского пейзажа репрезентировать Палестину. А что, по вашему мнению, точно обладает такой силой?

АА:Этот вопрос о репрезентации преследует меня на протяжении последних нескольких лет. Изображения, посредством которых создается образ палестинцев в исторических источниках и медиа, очень специфичны. И мы все, к сожалению, понимаем, о чем я. Когда я начал работать в Палестинском музее, то стал задумываться, а что это — история Палестины? Каков образ палестинца? Устоялся ли он? И если да, то какова моя роль в этом? Я почувствовал здесь внутренний конфликт и осознал, что что-то с этой репрезентацией не чисто.

Мне кажется, Хито Штейерль прекрасно говорит об этом, рассуждая об оригинальности в своей статье «В защиту плохой картинки». Она говорит, что не существует какой-то одной, оригинальной точки отсчета, вещи меняются и делают это постоянно, а репрезентация должна меняться вслед за ними. Отсюда вопрос: почему та или иная институция или страна пытается сконструировать образ Палестины и что это означает? Это же относится и к ландшафту: Палестина — это крошечная территория, но при этом очень разнородная и особенная. Здесь есть горы, долины и море, и у каждого из этих мест своя красота и присущая ей реальность. Кроме того, уже больше ста лет эта земля переживала и переживает размежевания и расставания. Поэтому в каждой из этих географических зон все может быть очень по-разному. К этому следует добавить исторические факты, связанные с аннексией и разграблением палестинских земель, а также конфискацией личного и общественного имущества — сюда входят британский мандат, решение ЕС и Организации Объединенных Наций о разделе Палестины на два государства в 1947 году, создание государства Израиль в 1948 году и спровоцированные этим потоки беженцев, перемещенных внутри Палестины или за ее пределы, установление израильского военного правления в войне 1967 года и последующая оккупация земель на Голанских высотах и в Газе, на Западном берегу и в Иерусалиме, военные блокпосты, незаконные поселения, автомагистрали и объекты инфраструктуры. И для палестинской природы все это, к сожалению, создает разные жизненные реалии, а значит, и разную репрезентацию. А это значит, что какой-то единой репрезентации ландшафта не существует, и из этого вытекает мой вопрос. Репрезентация не должна восприниматься как нечто само собой разумеющееся. Пока она существует, мы должны подвергать ее сомнению и искать другие способы передачи опыта различных жизненных реалий, а не полагаться только на ее сложившиеся формы.

Репрезентация не должна восприниматься как нечто само собой разумеющееся

EE: В этом видеоэссе вы отстаиваете необходимость искать посредством фотографии и видео пробелы и неувязки в визуальной культуре, чтобы выстроить субъективное повествование, способное помыслить более равноправный мир за пределами устоявшегося идеологического знания. Мы говорим с вами в момент трагической эскалации палестино-израильского конфликта. Могут ли в этой ситуации видео и фотография продолжать играть эту роль, помогая нашему воображению в поисках лучшего мира? И если да, то каким образом?

AA: Начну с конца этого вопроса — да, изображения и видео могут сплотить нас, помочь выстроить солидарность и связи между нами и, надеюсь, заставить нас увидеть привычные нам реалии с других точек зрения. Они могут в нас что-то поменять и побудить нас к переменам, или, по крайней мере, побудить нас к тому, чтобы требовать и добиваться этих перемен, или хотя бы выступать против того, с чем мы не согласны. 

С другой стороны, у меня снова возникает вопрос о содержании этих изображений. В репортажах из зон конфликтов и военных действий можно часто видеть изображения мертвых и раненых. Я не смотрю эти кадры. Потому что во мне что-то ломается, когда я подвергаюсь такому воздействию, — я не могу спать, я не могу работать. Я перестаю быть собой. Поэтому я категорически отказываюсь потреблять эти кадры. Затем я спрашиваю себя: как эти изображения влияют на людей, которые их видят? Конечно, они вызывают фрустрацию и тревогу, психическую и эмоциональную усталость, протест, как угодно это можно назвать. Но я также спрашиваю себя: какова продолжительность этого эффекта в перспективе? Я убежден, что этот эффект очень краткий и мимолетный. Вот почему просмотр этих изображений не так уж эффективен. Понимаете, о чем я? Мне не нужно видеть трупы, чтобы понять, что происходит в Палестине или где-либо еще. Есть другие образы, другая информация, которая может воздействовать на меня и сделать мою рефлексию более устойчивой, более включенной, позволяющей наладить связи с другими угнетенными людьми в других уголках мира.

Уделить ответу на такой вопрос минуту — это немного... Я отвечаю вам и чувствую, что от него у меня сжимается сердце. Сьюзен Сонтаг прекрасно говорит об этом. По ее словам, наблюдая за страданиями других, вы начинаете ценить свою жизнь, потому что не страдаете так, как они. Но этого ли мы хотим? Разве это путь к прекращению страданий и конфликтов? Вот почему работа с растениями, пейзажами и красивыми изображениями дает мне возможность не столько показать конфликт, войну и оккупацию, сколько разобраться в них. Опять же, я не могу говорить от имени тех, кто находится под бомбардировками. Но как человек, работающий с визуальными материалами, я отдаю предпочтение вещам, казалось бы отвлеченным или только косвенно относящимся к теме, — потому что я могу сделать так, чтобы они стали очень тесно связаны с тем, что я хочу сказать.

Перевод с английского Саши Зубрицкой.