Одним из финалистов нашего опен-колла, посвященного мечте, стал писатель и художник Скотт Мак-Колак. Мы публикуем его небольшое эссе, написанное по мотивам поездки по Джавахети в южной Грузии, и посвященное ландшафту, повседневности и историям этого затерянного уголка Кавказа. Текст сопровождается фотографиями Скотта, сделанными во время этого путешествия.
Я еду по отдаленным районам Джавахети, и мне видны не столько лица, сколько повседневные дела: кто-то в пути, кто-то рыбачит, ждет, дубит кожу, укладывает сено, сгребает навоз, празднует рождение, празднует женитьбу, кто-то идет по траве и грязи этой суровой земли, пересекает высокогорья вокруг озер, ведет дружины из овец, и мужчин, и мальчишек на пастбище по бездорожью, без заметных глазу тропинок, сквозь странность собственного существования. Озеро Пóка лежит по другую сторону перевала за последней окраиной Ахалкалаки — перевала без явного прохода или дороги. Нет здесь ни знаков, которые бы показывали, в какую сторону ехать, ни намека на сквозной путь через пастбища. Ни тропинки, ни колеи. Мост автомобиля рассекает высокую белую траву, проросшую между валунами и камнями. Сотни овец бродят или лежат на склонах в стороне от еле заметной тропинки. Мы проезжаем мимо большой палатки из взятого с прицепов брезента, которая стоит на просторном нагорье, пронзенном будто бы лишней здесь линией электропередач — чуждой этой в остальном пустынной местности с валунами и камнями, с высокими белыми травами и низкими зелеными травами под нависшим небом, устланным бесформенными облаками. Дровяная печь обогревает брезентовое убежище пастухов. Труба выпускает дым через прорезь. Пастухи спят по плану, по очереди, по два часа в чистом поле за раз, еженощно, они следят за ягнятами, за козами, доят их, кормят собак, носят хлеб, сыр, муку и вяленое мясо, звонят семье, когда сеть время от времени появляется на пиках перевала; они играют на маленьких флейтах из глины или кости, направляя стадо, — их пальцы испытаны древесиной, жиром, рассолом, топленым маслом, оранжевым нейлоновых веревок, растиранием рук, вбиванием кольев, разжиганием костров, их тела отдыхают под открытым небом. Говорят, что большая часть работ в экономически бедствующем регионе связана с животноводством, земледелием, прежде всего с выращиванием картофеля. Говорят, что добрая треть мужчин регулярно ездит в Москву работать на стройке, обычно месяцев на шесть-девять. Говорят, что закрытие российской военной базы в начале 2000-х годов уничтожило и без того бедствующую экономику. Неподалеку стервятник кружит над мертвым животным. Дальнейший маршрут определен озером. Без озер этот ландшафт почти бесформен. Переезжая через вулканический хребет, я чувствую, что могу умереть на этой земле. Над головой по яркому, хоть и бессолнечному небу пролетает орел. По мере того как мы поднимаемся на последний холм этого высокогорья и спускаемся в другую долину, деревня Пóка и озеро Пóка виднеются вдалеке, повиснув на смутном расстоянии, — пятно среди необъятных просторов. Подскакивая и буксуя, мы едем вниз со скалы по тому, что все меньше напоминает дорогу, по бездорожью, рядом с еле заметными следами от шин и ног, мимо гротов, ведущих к озерам, а скорее в никуда. Говорят, что ландшафт — это комната ожидания: дыра в круге, где наши тени замерзают и покрываются трещинами. Я поднимаю глаза и вижу, как ветер взбивает озеро. В земле перед озером выкопаны канавы и ямы. Еще дальше, в деревне, среди сырости, в окнах колышется тепло. За кружевными занавесками — очертания людей. Во время езды все жилища — словно зоотроп силуэтов, замерших и сливающихся друг с другом. Развешанное белье покачивается между домами, под мелким дождем на продажу выставлены свежая форель и овечий сыр. Тракторы и сделанные из детских автокресел и старых шин тачки брошены вязнуть в лужах и грязи. Снова начинает моросить дождь, угрожая нашему продвижению, заболачивая наш путь, наш путь из этой местности, прочь от этих возвышенностей и низменностей, подальше от этого широкого озера с его медно-красными контурами, прочь из (армянского) Джавахка, прочь из (грузинского) Джавахети. Из-под колес на окна и бока автомобиля летит грязь, пока мы соскальзываем в канаву и небольшие камни, в останки и следы могильных холмов, в россыпь человеческой породы, которая и придала этим землям их форму и положение. Мы буксуем, а за кружевным тюлем местные смеются и свистят. Другие говорят, что земля принадлежит другим. Воздух заволокло завесами из частиц тумана и дыма, испаряющимися, как музыка, в момент создания. Горящий навоз смешивается с морозом, паром, дыханием. В этих краях не хватает дерева, поэтому жилища построены из навозных лепешек и рыжих и серых камней, покрытых желтыми лишайником и мхом. Говорят, в таких домах зябко круглый год. Говорят, в них легко проникает сырость. Говорят, в них не бывает сухо. Сквозь плоские крыши прорастает густыми пучками трава. Здесь живут крестьяне, которые спаслись, не вымерли, здесь живут призраки «бандитизма и сепаратизма», депортированные в Центральную Азию в 1940-е годы. Глубокие лужи и борозды прорываются сквозь землю, то тут, то там отмеченную следами шин, резиновых сапог, лап животных, сквозь поля из носимых штормами камней и костей, мимо зольников и распятий на подоконниках, сквозь суровую гавань, ставшую приютом и убежищем, сквозь выживание. Говорят, озеро затонуло в Среднем бронзовом веке, выплюнув дольмены на берега, где стоят въевшиеся в землю кладбища. На мгновение мне мерещится кривая улыбка повешенного, который болтается на пустом аистовом гнезде на вершине одного из электрических столбов, спускающихся вдоль грунтовых дорог и переулков Пóка. Говорят, у их молитв истек срок годности. Шпиль колокольни выпирает сбоку каменного рельефа церкви, обтесанной ветрами и временем, потрескавшейся из-за морозов, испещренной с прибрежного края лишайником, мхом и ржавчиной . Говорят, у форели чешуя с особенным отблеском, как и вкус, который, говорят, тоже особенный. Последняя сторона озера — оледенелая; мутная синева блекнет по мере продвижения на юг. Узоры растворяются в свете. Пеликаны, журавли и аисты пролетают над временами года этого края и его обитателей. Доисторические могилы усеяли южные склоны — захоронения кочевников на низменных и высокогорных равнинах — то, что осталось, будет превращено в пыль и разнесено замерзающими и оттаивающими ледниками. Покинув Джавахети/Джавахку, по дороге к Квемо-Картли и Цалкинскому нагорью мы проезжаем нечто похожее на могильные насыпи (курганы). Путь между ними собирается в узор сновидений о загробной жизни, о возрождении того-с-чем-покончено-раз-и-навсегда, о возвращении кочевника домой. Но, говорят, туда нет дороги. Только поселок, земледелие, погребение, движение. Говорят, это просто разрозненные куски жизни. В центре плоскогорья камнями выложены круги. Небо медленно оседает. Мы едем дальше, лица продолжают растворяться в свете, мы едем вокруг озер, которые образуют и разрушают ландшафт, по высокогорью, куда не ведут дороги.
Перевод с английского Карины Папп
